А.И. Ахиезер и Л.Тисса в Украинском Физико-техническом институте в 1936 г. (Фото предоставлено Л.Тиссой)

I. Введение

Я встретился с Александром Ильичом Ахиезером, уменьшительно Шурой, в январе 1935 г., когда вошел в группу теоретической физики, возглавляемой Ландау, в УФТИ (Украинский физико-технический институт) в Харькове. В течение последующих двух лет мы с ним занимались похожей деятельностью, которая заключалась в освоении так называемого «теорминимума», и затем в написании научной работы с целью получения «кандидатской» степени. Эта степень эквивалентна степени Ph.D. в западных университетах. Благодаря этому в Разделе III своих воспоминаний я смогу рассказать о его самоотверженной работе над трудной задачей «Рассеяние света светом». Мне представляется, что с моей стороны это будет самая значительная дань его памяти от последнего оставшегося в живых свидетеля начала блестящей Шуриной научной карьеры. Должен заметить, однако, что я не принимал участия в его работе, действительно, наши интересы различались, и мы никогда не работали вместе. В связи с этим в следующем разделе я кратко остановлюсь на работе тесно сплоченной группы Ландау, являвшейся той основой, на которой развивались тесные дружеские отношения ее членов. А в IV разделе расскажу об универсальности методологии Ландау, что позволило мне избрать направление отличное от того, каким занималась остальная группа.

II. Ландау и его группа

В момент моего приезда группа Ландау состояла из Компанейца, Е.М. Лифшица (Женя), Пятигорского и Александра Ильича Ахиезера (Шура). Компанеец был первым в списке студентов Ландау, он уехал вскоре после моего приезда, но позже в Москве вновь присоединился к Ландау. Исаак Померанчук (Чук) – новое пополнение группы, прибыл вскоре после меня, а Пятигорский покинул группу из-за личных-политических разногласий с Ландау. Группа была настроена очень дружелюбно. Вся моя предыстория резко отличалась от их биографий. Если моя непохожесть их и отталкивала, они не показывали этого. Сначала я разговаривал на немецком. Ландау или Дау, как его нежно называли, бегло говорил по-немецки и по-английски, вероятно, так же и по-французски, но этот язык почти не был в ходу в то время. Если мне не изменяет память, лингвистические возможности группы были на высоте, но, находясь в полном языковом погружении, я схватывал русский на удивление быстро. Мне кажется, что через шесть месяцев я говорил уже на ломаном русском, а через двенадцать говорил бегло.

Мои исследования в Геттингене, Лейпциге и Будапеште принесли мне степень Ph.D. В активе у меня была пара статей по квантовой механике многоатомных молекул, и никто не намекал мне о необходимости сдачи теорминимума. Однако я отдавал себе отчет в том, что мои знания по физике были фрагментарными. Я закончил Геттинген по специальности «математика» в 1928 и посещал самый первый курс Макса Борна по квантовой механике. Этот курс был абстрактным и очень сложным, а мое понимание было рудиментарным, тем не менее, я был зачарован, наблюдая за тем, как строгая математика использовалась для описания реального мира, и скоро переключился на теоретическую физику.

Геттинген предлагал широкий выбор предметов по физике. Но все они не предполагали адекватного обучения. На сей раз я мудро решил вновь испытать свой шанс и пройти известную школу Ландау. Я предложил свою кандидатуру для сдачи экзаменов. Деликатность ситуации заключалась в том, чтобы присоединиться к более молодой группе, но они восприняли это очень хорошо. Моей самооценке способствовал и тот факт, что я внес небольшой вклад в теорминимум. Ландау объяснял отсутствие в нем теории групп тем, что она слишком сложна, чтобы быть полезной. После того как я представил ему свою диссертацию, он добавил «характеры групп» в свой список.

Мы все восхищались Ландау, обожали его и это, очевидно, было тем, что превращало в сплоченную группу полудюжину отъявленных индивидуалистов. Через призму более чем 60 лет мне кажется, я смог бы выразить в более объективной форме, что же делало его таким особенным. Прежде всего, это, конечно, было связано с Журнальным Семинаром по четвергам. Ландау регулярно просматривал новые поступления в библиотеке, уютной комнате с заполненными стеллажами, где Дау отмечал 3-4 статьи, чтобы распределить их между членами группы, чтобы каждую неделю представить на всеобщее обозрение и высказать свое авторитетное суждение. Его молниеносное понимание сути каждой статьи было феноменальным. Я помню, что моим первым заданием была статья Ларса Онсагера по электролитам. Выбор автора заслуживает внимания. До своей статьи по модели Изинга в 1944, которая сделала его всемирно известным математическим физиком, Онсагер считался химиком и был малоизвестен среди физиков Запада. Его статьи по необратимой термодинамике привлекли всеобщее внимание только в 1940-х. В то же время эти статьи были включены в теорминимум уже в начале 1930-х. Дау подчеркивал свое восхищение Онсагером тогда, когда тот еще не получил всеобщего признания. Для нас это его мнение было окончательным.

Следующей более важной являлась его способность мгновенно отвечать на любой вопрос, который вы перед ним поставили; начиная обычно проводить выкладки на обратной стороне конверта, он продолжал их пока не получал ответ. И он испытывал величайшее наслаждение всякий раз, когда ему приходилось прибегать к этой своей уникальной способности.

Лично себя Дау считал учеником Нильса Бора, он неоднократно посещал Копенгаген, и у них были теплые личные отношения. Я не думаю, что он когда-либо встречался с Эйнштейном. Однако по творческому стилю эта его способность отталкиваться от идеи и связывать ее при помощи математических рассуждений с обозримым результатом напоминает мне Эйнштейна. Конечно, существует большое различие в масштабах. Эйнштейн находил огромные пробелы в современном знании, которые он заполнял, создавая новые дисциплины. В противоположность этому Ландау использовал эти дисциплины с прагматической целью, как заданные. Он не рассматривал новую физику как парадоксальное обобщение традиционной, но скорее как новый аппарат проясняющий традиционную и делающий новую традицию прозрачной на энциклопедическом уровне. Ему повезло, что у него был Е.М. Лифшиц, который помог в осуществлении этого грандиозного замысла, и, конечно, человечеству повезло, что им удалось осуществить его. Эти двое сотрудничали уже в мое время. Я видел, как Лифшиц появлялся после их совместных занятий с рукописью в виде свитка, который образовывался после операций «вырезать и вставить», осуществлявшихся в ту доэлектронную эпоху с помощью ножниц и клея. В то время Ландау работал с 2-3 сотрудниками, но алхимия сотрудничества двух постоянных соавторов была, очевидно, исключительной. Я не согласен с высказыванием «ни одного слова Ландау, ни одной мысли Лифшица», кому бы оно ни принадлежало. Для Ландау было жизненно необходимо, чтобы отрывочные заметки на доске были чудесным образом трансформированы в текст. Более того, Лифшиц хорошо знал, что он делал, он заполнял пробелы и исправлял ошибки в изложении Ландау.

Хотя у Лифшица были особые отношения с Ландау, у других в этих взаимоотношениях тоже были свои особенности, которые я попытаюсь описать. Однако это статья про Ахиезера. Следующий раздел посвящен его замечательным диссертационным исследованиям, выдвинувшим его на роль лидера, которую ему пришлось взять на себя намного раньше, чем кто-либо ожидал.

III. Рассеяние света светом

В 1928 г. П.А.М. Дирак опубликовал замечательную статью, в которой он установил релятивистски-инвариантный вид уравнений квантовой механики. Эта теория в самом начале встретилась с любопытным затруднением: она предсказывала состояния электронов с отрицательной энергией. Позже Дирак показал, что вместо обращения знака энергии можно обратить знак заряда. Первоначально это ненамного улучшило ситуацию, пока в 1932 г. открытие позитрона не превратило затруднение в самое замечательное предсказание теории. Однако применение уравнения Дирака было не столь простым: 4х4 гамма матрицы входившие в это уравнение делали работу с ним сложным. В мае 1934 в УФТИ состоялась Международная теоретическая конференция, на которой обсуждались эти вопросы. К 1935 г. задачи о возникновении пар уже были стандартными, хотя и оставались очень трудоемкими.

Шура и я почти одновременно закончили свой теорминимум. Мы обратились к Ландау с просьбой подключить нас к научной работе. Теория возмущений Дирака была уже разработана, главным образом, благодаря методу Казимира работы с гамма матрицами; мы все начинали с этого метода. Шура получил задание «рассеяние света светом». Это была очень трудная задача, требовавшая четвертого порядка теории возмущений. Немного времени спустя, он и Чук решили объединить свои силы. Это было счастливое решение. Я живо вспоминаю их обоих сидящими рядом за двумя столами, проводящих длинные последовательности вычислений. Они независимо выполняли один и тот же этап и переходили к следующему этапу только после проверки результата. Они напоминали мне известных комических персонажей Вильгельма Буша — Макса и Морица, двух озорных мальчуганов, один из которых носил смешную прическу. Этим последним был, очевидно, Чук. Он всегда был полон идеями, независимо от того, было ли это что-то смешное, или очень серьезная физика. Ландау говорил, что Чук напоминает ему его молодость. У обоих были запоминающиеся иронические лица, но Дау был высоким, а Чук — коротким с мальчишеской внешностью. Шуре был свойственен добродушный юмор. Итак, эта пара сидела за своими столами, беспрерывно шутя и ругаясь во время выполнения своих ужасных вычислений.

В конце концов они закончили и убедили Ландау, что все правильно (см. статью Ахиезера в Physics Today, 1994). К этому времени относился приезд Виктора Вайскопфа, который считался главным экспертом, и он также одобрил работу. Когда секретарша получила рукопись для распечатки на машинке, название «Рассеяние света светом» вызвало ее глубокомысленное замечание "do chevo zhe dodumalis!". В вольном переводе: «До чего они еще додумаются!». Тяжелая работа принесла свои плоды, и Ахиезер прошел суровое испытание, показавшее, что, когда настанет время, он сможет стать преемником Ландау.

IV. Другой Ландау

Примерно в то же время, что и Шура, я тоже закончил мои вычисления, касавшиеся рождения пар и бета распада, и мы одновременно получили кандидатские степени. Моя задача предполагала вычисления только в первом порядке теории возмущений — намного проще того, что было у Шуры. Проблема меня не интересовала и не оказала влияния на мою последующую работу; влияние же на меня Ландау проявилось совсем в иной плоскости. Несмотря на то, что детали моей работы лежат вне рамок данной статьи, тот факт, что научные результаты Ландау допускают разбиение на две категории, представляет несомненный интерес, хотя и незаслуженно игнорируется как предмет для обсуждения.

Одновременно с обязательными вычислениями я попутно познакомился с работами Ландау по фазовым переходам второго рода. Я переводил русский вариант статьи для опубликования в "Physikalische Zeitschrift der Sowiet Union". Я был зачарован; еще раньше я узнал от Борна, что термодинамика была прекрасной, но полностью завершенной наукой. Для Ландау же это был живой объект. Это расхождение было причиной моих трудностей при сдаче экзамена по термодинамике, до тех пор, пока Пятигорский не дал мне конспект лекций, чтобы познакомить меня с подходом Ландау.

В то время работа в области термодинамики могла представиться многим как уход от запросов передовой науки. Я считаю, что это неверное суждение. Главная трудность в нашем понимании квантовой механики является ее несоответствие с классической физикой, покоящейся на механике Ньютона. Оказались неудачными все попытки устранить эту трудность путем приспособления квантовой механики к канонической механике. Я считаю, что подход Ландау, имеющий целью расширить пределы термодинамики, а следовательно, и классической физики, является альтернативным подходом, которому, возможно, удалось бы связать квантовую механику с этой более общей классической физикой. Однако такая структурная связь между дисциплинами представляет собой философскую проблему, а Ландау не одобрял деятельности такого рода. Возможно, мы должны игнорировать его слова, воздавая должное его поступкам. Это согласуется со знаменитым советом Эйнштейна, как следует понимать деятельность физика-теоретика.

V. Конец харьковского периода Ландау

В ранний период моего пребывания в УФТИ я спрашивал Ландау, не волнуют ли его повторяющиеся нападки в партийной литературе на теорию относительности, и особенно на квантовую механику. Он сказал, что все это неважно, так как Вождь (Сталин) в действительности не интересуется диалектическим материализмом. Он был, конечно, глубоко прав, его magnum opus с Лифшицем по-новому излагал две еретические дисциплины, но никто не препятствовал ему в этом отношении; как члены его группы мы чувствовали себя оскорбленными скорее из-за не прекращающихся зловещих событий в окружающем мире. Однако окружающий мир начал наступать на нас, прежде всего, по линии Харьковского университета.

Ландау и другие ученые УФТИ преподавали в Харьковском университете. В декабре 1936 Ландау был уволен из университета. Консервативным и весьма посредственным факультетским преподавателям, вероятно, не нравился его высокий уровень преподавания. Они ссылались на то, что студенты его не понимают. Это было невероятно, так как Ландау был великолепным лектором независимо от уровня слушателей. За этим, возможно, скрывалась и некая идеология (см. упомянутую выше статью Ахиезера). Реакцией возмущения на увольнение Ландау было то, что все ученые УФТИ отказались от своих университетских должностей. Они подписали по этому поводу формальное заявление. Партийная организация УФТИ подняла большой шум по поводу инцидента: как говорилось, это была «забастовка против себя». Спустя несколько бурных недель, ситуация успокоилась и для подписантов заявления было устроено празднование в изысканном доме Лифшица (покойный отец Жени был уважаемый врач). Я был великодушно приглашен «так как я бы тоже подписал, если бы работал там». В действительности же я был уволен еще раньше.

P.S. Несколькими неделями позже Лифшиц встретил ректора университета в парикмахерской, они сидели в соседних креслах. Ректор сказал ему, что он тоже был уволен. «Я смогу прожить без университета»,— сказал ректор. «Я тоже»,— ответил Лифшиц.

В действительности же дело не было полностью закрыто. В течение нескольких недель в начале 1937 состоялся ряд институтских собраний, на которых Ландау подвергался злобным нападкам. Я не помню деталей, за исключением двух инцидентов, которые буквально врезались в мою память. Первый был связан с осуждением Ландау, которому ставили в вину его годы, проведенные в Ленинграде, когда он с Иваненко и Гамовым образовывали неразлучное трио. Они подростками шлялись по городу, издеваясь над всем и над всеми. На этом месте Юрий Румер встал и энергично запротестовал против этой инсинуации. «Гамов сделал хорошую работу, но сделал ее за границей, а Иваненко ничего не сделал. Посмотрите-ка на достижения Ландау».

Вторым инцидентом было драматическое завершение собрания. Ландау встал и сказал, что он только что возвратился из Москвы, где Капица пригласил его возглавить теоретическую группу, которая будет создана в Институте физических проблем. Он уезжает в Москву на следующей неделе. Это была ошеломляющая новость. Собрание разошлось в гробовом молчании.

VI. Эпилог

На сей раз Ландау ускользнул от своих харьковских врагов. Но его враги еще перегруппируются, и Ландау будет арестован в апреле 1938. Но в Москве у него есть могучий и отважный друг Капица, который освободит его в следующем году. Пять славных лет, проведенных Ландау в Харькове, закончились. Затем пришел обвал арестов очень уважаемых людей, некоторые из них были моими лучшими друзьями.

Лифшиц уехал вместе с Ландау в ИФП. Он завершил Курс теоретической физики. Хотя он и написал несколько заслуживающих внимания статей под своим именем, имя Е.М. Лифшиц вызывает в памяти только сочетание Ландау-Лифшиц.

Ахиезер стал старшим теоретиком УФТИ, а затем профессором Харьковского университета. Он сохранял традиции Ландау как в отношении качества, так и широты приложений во всех областях теоретической физики. Ландау, очевидно, им гордился. То же относится и к Померанчуку.

Со мной дело обстояло иначе. Я покинул Советский Союз. Было тяжко наблюдать деградацию общественной жизни между 1934 и 1937. Сначала я поехал в Будапешт, затем в Париж, где я стал работать с Фрицем Лондоном. Ландаувская модернизация термодинамики, а значит и классической физики, всегда оставалось для меня путеводным принципом. Участие в группе Ландау было вдохновляющим фактором. Когда Лифшиц посетил МТИ где-то в 1980-х, мы встретились как старые друзья

Последние несколько лет я контактировал с Шурой Ахиезером с помощью e-mail. На меня произвело большое впечатление, что он превозмогал свои недомогания и продолжал интенсивную исследовательскую работу. Я помог ему получить заслуженный Соросовский грант. Его уход печалит меня; я остаюсь последним оставшимся в живых свидетелем того бурного времени.